Ушедшее — живущее - Борис Степанович Рябинин

— Вот где-то здесь, на въезде, — помогает Павел Петрович. — Дом небольшой, резьба интересная.

Нет, не помнит Михайло Степаныч о лебедях.

Пришел другой старик, полная противоположность первому. Бритое лицо, бритая голова, коротко подстриженные рыжеватые усы. Крепко, по-бульдожьи, сжатые челюсти. Пригнутый книзу нос. Правое ухо надорвано. Так и хочется спросить, кто это его, когда? Уж не в лесу ли «угостили» за добытое золотишко? Всякое ведь бывало. С этими мыслями о горщицкой жизни как-то очень вяжутся и резиновые сапоги, и вообще весь его насупленный вид. Говорит медленно и деловито, скупо расходуя слова и строго глядя в лицо собеседнику. Опять начинается о лебедях.

— Не помню я, Иван Степаныч, — как бы оправдываясь, говорит первый старик второму.

— А я скажу — вспомнишь. Криуля стояла в виде гуся на воротах, на крыше… забыл?

Но — так и не вспомнили, ни тот, ни другой, за исключением того, что «была такая криуля на манер гуся», а что это за «криуля», к чему, не знали. Не помнили и про то, куда подевались деревянные лебеди.

— Жаль, — откровенно разочарованно говорит Бажов. — Хороший сказ я о них знаю. Хотел кой-какие детали в памяти восстановить, без них нельзя.

Старики виновато поглядывали на него. Озабочен бригадир.

— Вы его спросите, как он на богомолье ходил, — понижая голос, советует бригадир. — Он тогда сразу разговорится.

Действительно, напоминание о богомолье оживило разговор.

— В Верхотурье я ходил, — охотно принялся рассказывать глухой. — Родитель на меня обет наложил. Женился я, взял, какую родителю не надо. А помириться охота, вот и ходил.

— Женихом, значит, ходил?

— Не-е. С бабой уж. Заробили с бабой денег и айда в Верхотурье. Вперед-от пешком все. Мимо Алапаихи. В каждой деревне часовенка на выходе, чтобы деньги клали. Как шли-то? А так и шли. В одном месте болото надо было обходить. Прямо через болото — восемнадцать верст, а округ — шестьдесят. Нам сказывают: прямо не ходите, разбойники там. А нас дивно[36] собралось, человек восемь. Пошли прямо. Верно: арема́[37], ели навалены. На твердом месте — избушка. В избушке, сказывали, старуха со святой девкой живет. Зашли. Верно, старуха, а на полатях девка лежит. Старуха самовар поставила. Напились чаю, спрашиваем: сколько с нас? А старуха говорит: по пятаку за стакан. При своем-то сахаре-чае?! Ну, стали платить. Старуха и говорит: у меня девка есть святая. Она все знает, с чем вы идете. (А у меня двенадцать рублев с собой было!) Подадим старухе пятак, а она его девке отдаст. Девка в руках его потрет и хлесь об пол. Эти, говорит, деньги нетрудовые. Это — у меня-то!!! Дадут ей другой пятак, она его опять об пол!.. А пол из жердей, весь в дырьях, пятаки-то проваливаются… Вышли из избушки, а на горке под елками два молодца стоят. Поняли мы, чем старуха промышляла…

Пришли в монастырь на Туре. Монастырь сам по себе, а деревня сама по себе. В монастыре коридор, по нему пройдешь — могилка. Земельку брали, воду святую. Как пришли, документы у нас отобрали. Три дня жили, кормили, потом вытуряют — айда домой… Без печатки не пускали. На исповедь сходишь, священник печатку поставит, — значит, что на исповеди был! За все деньги подай. И за просфору, и за обедню. За квартеру, ясное дело, тоже. А как деньги кончатся — сразу и вытуряют, больше делать нечего…

«Вытуряют»… Не отсюда ли, не от монастыря ли на реке Туре, куда в прежнее время массами стекались на богомолье обманутые, темные, невежественные люди, беднота, — пошло это выражение?

Привожу этот рассказ не только потому, что тут фигурирует знаменитый в прошлом Верхотурский монастырь — центр поповского мракобесия на Урале; сколько ради того, что в нем отразилось в какой-то мере умонастроение горнозаводского населения Урала того времени, в массе не очень богобоязненного, уже понимавшего обман, но еще продолжавшего повиноваться силе привычки, и отнюдь не робкого, как то неоднократно подчеркивает Бажов в своих сказах.

Павел Петрович не раз указывал на необходимость изучения церковной старины, монастырских архивов, позволяющих пролить свет на многие факты истории (не говоря о многочисленных любопытных бытовых подробностях). Тема атеизма всегда интересовала Бажова. У него часто срывались острые, бичующие своим сарказмом словечки в адрес поповщины; эта тема присутствует и в его творчестве.

Пока продолжался разговор о богомолье, в правление пришел, опираясь на железную трость, еще один старик, самый старый из трех, — лет восьмидесяти, если не больше. Лохматый, седой, с бесцветными, словно вылинявшими глазами. Сильно увеличивающие очки надеты криво на кончик носа. Молча сел к столу, сложил обе руки на трости, поставленной между колен, и, опустив глаза на свои натруженные, морщинистые кисти, погрузился в себя.

Эта обомшелая компания напомнила мне институт заводских стариков («изробленных людей»), о котором с теплым участием отзывался П. П. Бажов. На склоне жизни они проявляли горячий интерес к политике, искусству… да, и к искусству. Не случайно, вероятно, кособродский хор стариков и старушек занял на республиканском смотре художественной самодеятельности в 1940 году второе место.

Второму и третьему старикам, в сущности, говорить почти не пришлось. Глухой бубнил теперь, уже не останавливаясь. Те двое только качали молча головами, соглашаясь с первым, да поддакивали.

— Расскажи, как робили, — направлял беседу бригадир.

— Везде я переробил. На золоте… На железном заводе пять лет. Горновой камень[38] добывал. И на конях робил. У Белкина коней гонял. День-то бегал за лошадью, за пятнадцать копеек. А работа, известно, не в бабки играть. Пока валят бадью, успей отгрести. Валят без останову. Два года под бадьями стоял. Опосля в Кунгуре мыл, в воде золото видимо прямо! По фунту, по два добывал в день. Мелкой жужелки[39] бессчетно. Богато золото.

— Как «видимо»? — уточняет Павел Петрович.

— Вода обмывает, золото-то и видать.

— Фартнуло, значит?

— Не-е… Припечатывали ведь.

— Ну да прилипало!

— Не-е…

— Не случалось, значит?

Глухой хитро смеется.

— Калишко, какой-то старичонко был, ему сдавали по пять рублей. Пять рублей лучше, чем рупь восемьдесят!

— Ясно, лучше! — соглашается Павел Петрович серьезно, но в тоне голоса чувствуется улыбка.

— Пешку ему сдавали (какая, золото моешь, так остается), всякие камешки светленькие, разные. Десять копеек положит, ему цельну кучу отдашь, а он, может, сотню целковых потом получит! А руда-то знаешь какая была? Пузырь руды да пузырь земли. Землю на отвал, а руду в чашку. Бабы круг вертят, промывают. Я, почитай, тысячу кубов земли вынул. Земля твердая, а все идет за мягкую. Теперь уж давно не роблю; землю перегребал, так теперь болят руки-то. Век перегребал. Четырнадцать килограммов золотину недавно нашли. Баска́я